Глава 6

Здравомыслящий человек о существовании

Когда здравомыслящий человек говорит о жизни, то иногда он упоминает Внешнее (Outside), но при этом из простого факта, что другие люди, в определенном смысле, внешние относительно индивидуума, может быть создан роскошный беспорядок. И поэтому можно встретить пассажи, подобные следующему:

И что наши реакции скажут нам о нас самих? Что живя в роскошной изоляции, a huis clos, мы чувствуем себя безопаснее? Или что мы готовы столкнуться с возможностью оказаться членами друг друга (members of one another) в мире, который, как уже знают математики, прежде всего является миром отношений (relationships), и который, как драматически сформулировал великий математик Герман Вейль (Hermann Weyl), сам создан современной наукой 'чтобы оказаться все более открытым [миром]... направленным за пределы себя (pointing beyond itself).'[1]

Кстати, это весьма показательный пример использования слов с двумя возможными значениями, что постоянно практикуют здравомыслящие люди.

Здесь использовано слово "отношение" ('relationship'), чтобы ассимилировать (смешать) две концепции: "человеческие отношения" ('human relationship') и "математические отношения" ('mathematical relationship'). Немного аналитический стиль должен убедить читателя, что человек может быть заинтересован в человеческих отношениях без малейшей заинтересованности в математических, и наоборот.

Можно найти различие, хотя здравомыслящему уму трудно его уловить, между идеей мира, "направленным за пределы себя" к математическим абстракциям, и миром, "направленным за пределы себя" к человеческому взаимопониманию и единению.

Этот пассаж также иллюстрирует привычку говорить о человеческих отношениях как ужасающих, трудных, опасных, и тому подобное. Напротив, любая перспектива не беспокоиться постоянно о человеческих взаимоотношениях (human interactions) -- хотя об этом никогда не пишут -- подразумевается как чрезвычайно способствующая ощущениям безопасности, легкости и комфорта.

Нет никакой специфической причины, почему эти предположения должны соответствовать фактам психологии. Как мы уже упоминали, 'здравомыслие' демонстрирует многие признаки известных психологических синдромов. Все психологические синдромы - это способы защиты индивидуума от невыносимого стресса, и могут достичь этой цели лишь скрывая свое истинное назначение. Поэтому никто не ожидает высокой степени объективности в константации -- скажем -- параноидальности относительно его состояния. На деле, ожидают специфического рода инверсии (inversion) в определенных критических моментах. (Гордость, заменяющая вину; превосходство, скрывающее ущербность, и т.д.)

Итак, если "здравомыслие" - это средство защиты индивидуума от воздействия фактов, точно также как паранойя - это средство защиты индивидуума от ощущения униженности, то, очевидно из тех же соображений, возникает потребность скрыть его истинные истоки.

Поэтому совершенно не удивительно, что у здравомыслящих людей должна быть необоснованная вера в то, что они обречены на трудные и напряженные отношения.

Но каковы психологические факты? Действительно ли правда состоит в том, что когда люди смотрят с менее антропоцентричной позиции, то их ошеломляет ощущение легкости и самоусиления [положительной обратной связи - С.К.]? В любом случае, мы не можем ожидать обнаружения большого числа доказательств, поскольку люди не часто смотрят с такой позиции, но есть такое доказательство, как наблюдение, что они на самом деле чувствуют одиночество и беззащитность, если не сказать испуг.

Вообще-то я боялся оставаться один. Я помню, что задавался вопросами, как могут жить другие люди, как я сам жил до сих пор, совершенно не осознавая эту бездну ненадежности под поверхностью жизни. В особенности моя мама, очень жизнерадостный человек, казалась мне совершенно парадоксальной в своем неосознании опасности, которое, можете поверить, я очень старался не потревожить откровениями своего собственного ума.[2]

Я никогда не забуду ту декабрьскую ночь, в которую была сорвана завеса, которая скрывала от меня мой собственный скептицизм. Я опять слышу свои шаги в той тесной каморке с голыми стенами давно заполночь, тогда у меня была привычка ходить из угла в угол. Я опять вижу ту луну, полускрытую облаками, которая время от времени светила в холодные стекла окна. Ночные часы проходили, а я не замечал их течения. С тревогой я следовал своим мыслям, по мере того, как они уровень за уровнем опускались к глубинам моего сознания, рассеивая одну за другой все те иллюзии, которые до того были скрыты от моего взгляда, делая их с каждой минутой все более отчетливыми. Безуспешно я цеплялся за эти последние остатки убеждений, как потерпевший кораблекрушение моряк цепляется за обломки корабля; безуспешно, напуганный пустотой неизвестности, в которой мне предстояло плавать, я обращался к своему детству, своей семье, своей стране, всему, что было дорого и священно для меня: своенравный поток моей мысли был слишком силен -- родители, семья, память, убеждения, он заставлял меня отойти от всего. Исследование становилось упорнее и серьезнее по мере приближения к своему финалу, и не прекращалось, пока не был достигнут конец. Теперь я знал, что в глубинах моего сознания не осталось камня на камне.

Это был ужасный момент; и когда ближе к утру я без сил упал на кровать, то почувствовал, что моя прежняя жизнь, казавшаяся такой безоблачной и такой наполненной, сгорела [синим] пламенем, и передо мной открылась другая жизнь, мрачная и безлюдная, где в будущем я должен жить один, наедине со своими фатальными мыслями, которые сослали меня туда, и которыми был соблазнен на проклятие. Дни, которые последовали за этим открытием были самыми мрачными в моей жизни.[3]

---

Это истина, что когда люди говорят о жизни, то иногда они действительно признаются, что быть смертным довольно ужасно. Иногда им даже не удается сказать это без упоминания в каждом предложении 'других людей'. Интересен следующий пассаж из Эриха Фромма (Erich Fromm), поскольку он иллюстрирует несколько разновидностей вопрошания одновременно.

Существует еще один элемент ... который делает такой привлекательной потребность "принадлежать": факт субъективного само-сознания ... его существование ставит человека перед проблемой существенно человеческой: через осознание себя отдельным от природы и других людей, через осознание -- даже очень смутно -- смерти, болезни, старения, он неизбежно ощущает свою ничтожность (незначительность) и крохотность по сравнению со вселенной и всеми другими, кто не является "им" ('he').

Пока он не принадлежит чему-нибудь, пока его жизнь не имеет какого-то смысла и у нее нет направления, он будет чувствовать себя подобно пылинке и будет ошеломлен своей личной ничтожностью ... он будет полон сомнения, и в конце концов это сомнение парализует его способность действовать -- т.е. жить.[4]

Во-первых, заметим, что Фромм подразумевает (даже до того, как он сформулировал проблему), что потребность индивидуума - "принадлежать". Когда он действительно формулирует проблему, то формулирует две проблемы сразу, как если бы они были эквивалентны. (Ощущение ничтожности и крохотности по отношению ко вселенной на самом деле отличается от тех же ощущений по отношению к другим людям.) Фромм называет эту проблему (или проблемы) "существенно человеческими" ('essentially human') -- подкрепление описания (a reassuring description). Он продолжает, подразумевая, что для индивидуума правильно и подобает чувствовать, что он "принадлежит", и что у его жизни действительно есть "значение и направление". Это избавит его от ощущения себя пылинкой: если он будет пылинкой, то его парализует. Это последнее, конечно, - непроверенное предположение.

Не существует доказательства, что люди, которые чувствуют себя пылинками относительно вселенной становятся парализованными и бездеятельными, хотя это факт клинической психологии, что люди, чувствующие свою бесполезность относительно других людей значительное время проводят в постели.

---

Практически все категории современных мыслителей сходятся в пении 'Внешнего нет'. Одни лишь экзистенциалисты говорят "Внешнее есть!". С учетом их здравомыслящего воспитания, они чувствуют, что это трудно говорить, и они произносят это со своего рода метафизическим заиканием, щедро изобретая новые слова в отчаянных попытках сделаться понятными. Конечно, в некотором смысле они правы, предполагая, что это трудно; вероятно, ни один здравомыслящий их не поймет. Но эта трудность эмоциональная, а не философская.

(Кстати, как здорово человеческое уклонение все устроило - когда тот, кто сказал бы, что "Внешнее есть", пытается выразить свои мысли, то получаются ужасно длинные, но совершенно нечитабельные книги.)

Экзистенциалисты признают, что существуют определенные состояния сознания, в которых идеи о смерти, существовании, изоляции, ответственности, безотлагательности и т.д. могут иметь некоторую эмоциональную значимость. Но они редки и преходящи.

Слабость построений экзистенциалистов в том, что они не видят большой разницы между философской позицией и психологической. Здравомыслящего индивидуума можно заставить принять, как философское положение, что все фундаментально неопределенно (неустойчиво), но это не придаст никакой энергии, движущей силы их жизни. Даже человек, который желает осознать этот факт неопределенности, посчитал бы трудным почувствовать это с хоть какой-то живостью (vividness), или устранить другие эмоции, которые, как он видит, несовместимы с ней.

Принимая, что некто может, в некоторые периоды времени, начинать осознавать некоторые вещи, экзистенциальный спор обычно переходит на разговор о "настоящем" ('authentic' - "достоверный", "оригинальный", "неподдельный") и "ненастоящем" ('inauthentic') существовании. Если то, что подразумевают под "ненастоящим существованием" - это жизнь без осознания этих вещей, то, очевидно, каждый действительно очень ненастоящий. "Настоящее существование" могло бы означать "жить с постоянным осознанием этих вещей", со всеми модификациями, которые бы это повлекло за собой. Но это - проблема в психологии; необходимо задаться вопросами - что за силы действуют, чтобы не допустить это осознание, возможно ли их устранение, и как. Особенно бесполезно давать предписания для "настоящего существования" посредством причастности (вовлеченности) или обязательств в этом мире. Если мы осознаем, что мы говорим о состояниях сознания, то становится ясно, что рекомендованная процедура такова: 'Если вам посчастливится испытать вспышку осознания вещей, о которых вы обычно не задумываетесь, то, пока вы находитесь в этом состоянии сознания, вы будете понимать, что ваша жизнь полна вещей, которые покажутся вам бессмысленными. Что вы должны сделать, чтобы преодолеть свое ощущение бессмысленности?' Существует простой ответ. 'Понимание пройдет. Вы можете с легкостью его забыть и продолжать жить как прежде. Но поскольку вы хотите убедить себя, что вы что-то делаете с этой испытанной вами вспышкой осознания, вам рекомендуют вернуться к своему прежнему образу жизни, но более полно и преднамеренно, чем прежде. Согласитесь делать только те вещи, которые сделают последующие вспышки сознания маловероятными.'

Конечно же, здесь мы сталкиваемся с одним из тех лингвистических отклонений, которые уводят далеко в сторону, что столь характерно для уклоняющегося ума. "Настоящее существование" может быть использовано как ссылка на состояние нечестности (dishonesty) по отношению к фактам существования, или на состояние нечестности по отношению к другим людям. И даже истинно, что эти две вещи могут быть до некоторой степени взаимосвязаны, поскольку индивидуум, страдающий человеческим уклонением с очевидностью не способен быть честным по отношению к кому бы то ни было, поскольку он постоянно стремится оградить себя от реальности, включая реальность его собственного восприятия и желаний.

Не должно вызывать никакого удивления, что экзистенциалисты-писатели неспособны сделать ясное различие между  'mauvaise foi' ("плохая вера" - фр.) по отношению к существованию и 'mauvaise foi' по отношению к людям.

И вот как это описывают:

Dasein, повседневная жизнь, непрочная, и мы не должны даже желать ее неопределенного (indefinite) продолжения. Но Existenz, подлинная индивидуальность (authentic selfhood), может быть внесена в настоящее и ее значение неувядаемо. Только отнесясь к смерти реалистично мы становимся действительно сформированными, решающими, решительными и примиренными с конечностью [существования]. Угроза отсутствия истинной индивидуальности хуже, чем неизбежный факт физического разрушения. И реальность последнего заставляет меня тревожиться о первом. Поскольку я собираюсь умереть как биологический организм,  я могу утратить истинную индивидуальность. Поскольку у меня нет [бесконечного] будущего, постоянно возникает вопрос: 'Живешь, чувствуешь, осознаешь, выбыраешь ты сам или некая слабая карикатура того, кем ты мог бы быть?' Тот, прожил до конца-в-себе и кто вошел в экзистенциальную связь с другими, знает, что важное в его жизни и жизни его друзей не может быть уничтожено смертью.[5]

Что можно сказать об этом утверждении -- что мы можем внести "подлинную" индивидуальность "в настоящее"? Экзистенциальные вспышки не так просто привести в порядок. И это тем более непросто, по опыту, живо представить тот факт, что вы собираетесь умереть.

Даже более сомнительно предположение, что раз вы вошли в это состояние, то "его значение неувядаемо" (imperishable). Может ли это означать 'вы будете способны оставаться в постоянном осознании непознаваемости существования', или даже 'раз уж вы полностью осознаете существование, то ваша психология никогда больше не станет прежней'? Такое психологическое доказательство, как нам могло бы показаться, демонстрирует, что экзистенциальное сознание обычно мгновенно, и его постоянное воздействие на здравомыслящего индивидуума никакое.

Теперь наш экзистенциалист скажет нам, что 'только отнесясь к смерти реалистично мы становимся действительно ... примиренными с конечностью [существования]'. Осознавать собственную смертность (конечность существования) - это одно, а примириться с ней - совершенно другое. Почти каждый, похоже, умудряется примириться без осознания; я склонна думать, что, вероятно, всякий, кто полностью ее [конечность существования] осознает, посчитал бы ее невыносимой.

[1] Rosalind Heywood, The Infinite Hive , Chatto and Windus,
    1964, p.224.

[2] Quoted in William James, The Varieties of Religious Experience,
    Random House, 1902, p.158.

[3] Th. Jouffroy, quoted in William James, Varieties of Religious
    Experience, Random House, 1902, p.173.

[4] Erich Fromm, The Fear of Freedom, Routledge and Kegan Paul,
    1942, pp.16-17.

[5] David E. Roberts (on Karl Jaspers), Existentialism and Religious
    Belief, Oxford University Press, New York, 1957, p.248.

<< Оглавление
< Предыдущая глава - Следующая глава >